Аз есмь Софья - Страница 144

144

— Покажешь казакам, тебя ко мне проводят. Ежели вернуться пожелаешь.

— Отпускаешь, значит?

— Так волку воля в радость…

Мужчина только оскалился. Степан вышел проводить его, Фрол последовал за братом — и никто не видел, как из-за ширмы вылетела маленькая фигурка, повисла на шее у братика, обняла.

— Алешка!!! Умница ты мой!!! Родненький, братик, какой же ты молодец!!!

А потом то же досталось и Ване Морозову. Мальчишки тоже не удержались — и подхватив Софью кружились по комнате, вопили, смеялись…

Они справились?!

Кажется, да…

А далеко, в Китай-городе человек с волчьими глазами смотрел на пламя свечи…

* * *

Действительно, угадал Алексей.

Это сейчас его Волчарой кликали, а когда-то Матвеем звали, жена Матюшей звала…

Все у него когда-то было. И отец — купец не из последних, и матушка, и жена, и дочки — двое, солнышки светленькие… все в один день поменялось. Когда поехали они к жениным родным, а на них на дороге тати лесные напали. Всех вырезали, детей не пожалев, его мертвым посчитали, на дороге бросили. Как и выжил-то…

Случайно, как и все. Старик его выходил, отшельник. Пошел за хворостом, а нашел умирающего. Но не выдал. К себе в хижину принес, обогрел, накормил, вылечил…

Никто и не знал, что жив он остался. В Новгород родной вернулся два месяца спустя — глазам не поверил. Дом его продан, сам он мертвым числится, а продавал кто?

Да батюшкин же компаньон, с которым не разлей вода были. Даже когда Матвей от его дочери отказался, на Лукерье женился, все равно дружили. И поди ж ты…

А дальше и еще интереснее было.

Матвей по городу недолго шатался, увидел он одного из тех, кто их в лесу грабил да резал, только кричать «слово и дело» не стал. Сам мерзавца выследил, сам разобрался.

И под приставленным к горлу ножом поведал ему подлец, что не просто так ждали людей на дороге, ой, не просто.

Обиделся тогда Кузьма Валерьяныч на Мотиного отца, за то обиделся, что дочка его в девках засиделась, вот и нанял лихих людей, чтобы их встретили. Да особо обговорил, чтобы в живых никого не осталось.

Матвей, как услышал это, едва ума не лишился.

Пил тогда по-черному, чуть не месяц, потом деньги кончились, а боль осталась. И задумал он месть.

Нож словно сам в руку лег.

А подворье купца Кузьмы дымом пошло. Огнем в единую ночь взялось, так заполыхало со всех восьми концов, что и не потушили, угольки на снегу остались. И хозяин помочь ничем не смог, потому как лежал он со своей женой в обнимку — оба с перерезанным горлом. Матвей его и будить не стал — ни к чему. Просто ударил.

Как бил бы дикий зверь, потерявший семью…

И — ушел.

А с тех пор — что?

Шел по свету. Молиться? В монастырь?

Не мог он пойти туда. На него иконы смотрели, а его всего переворачивало. Что ж вы, такие святые, моих родных не защитили? Или меня бы к ним забрали?!

Нет?!

Так на что вы вообще нужны?!

Опять торговать? Или в войско?

Нет, сил у него на это не было. Вот и…

Да, душегубствовал, но старался вовсе уж беззащитных не трогать. Напрасно царевич беспокоился — Матвей и так не взялся бы его кончить. Дети ведь… его старшенькая на два года младше сейчас была бы… Ушел бы он из Москвы, как и из десятка других городов — и опять закружило бы по свету…

Ан нет…

Что-то разбередил в нем тихий голос, что-то растревожил…

И уйти нельзя было, и оставаться непонятно как… Мужчина хлопнул еще стопку водки, сгреб горсть черной икры с крошеным лучком, закусил…

Хорошо пошла…

Но и напиться не получалось. И откуда-то он знал, что вернется. Просто потому, что царевич дал ему на минуту то, что мужчина давненько утратил.

Смысл жизни.

И — что верно, то верно — Матвеев чем-то походил на Кузьму Валерьяныча, давно вроде бы убитого и забытого…

Чем?

Боярин и купец, богач и мелкая шушера, высокий старик и среднего роста толстячок…

Одинаковым было желание идти по трупам к своей цели и устранять неугодных.

* * *

Когда в окошко к боярыне Морозовой что-то поскреблось — она поначалу подумала, что птица это. И уж потом вскрикнула, шарахнулась от стекла…

И в голос не закричала, потому что воздуха не хватило, в груди сперло, ноги, словно отнялись, дурно да душно стало.

Из темноты смотрели на нее два желтых волчьих глаза, на лице, заросшем густой бородой, старый шрам рассекал щеку и лоб, стягивал угол рта в кривую ухмылку.

— Не бойся, боярыня. Богом клянусь, не со злом я.

И от слов этих, а больше от того, что увидела на дне глаз, вдруг успокоилась боярыня. Кивнула.

— Верю. Чего тебе надобно? Кто ты?

— Я, боярыня, тот, с кем царевич на днях у тебя говорил…

Вот тут Феодосия и вовсе успокоилась. Хоть и не все она знала о царевичевых замыслах, да мельком этого мужчину видала. Ну и…

— Чего ж ты так, в ночи, равно тать какой, — заворчала она.

Мужчина усмехнулся, скользнул в окно, которое для него открыли, глазами сверкнул так, что боярыня вдруг вспомнила, что в рубашке она, да и простоволоса, метнулась платок накинуть.

— А я тать и есть, боярыня. И чтобы меня тут днем видели — то ни к чему. Сможешь ты, боярыня, царевичу вот это колечко предать?

Зеленый малахит тепло светился на ладони. И Феодосия взяла его кончиками пальцев, при этом коснувшись грубых пальцев чужака и вздрогнув, словно от ожога.

— Утром человечка к сыну пошлю. А до того…

Несколько минут она поколебалась, а потом рукой махнула. Куда уж хуже!

Хорошо еще, что внизу вся прислуга, одна она в тереме…

— Пойдем со мной.

144